10 июля 1889 года родился НИКОЛАЙ АСЕЕВ – русский и советский поэт, исследователь русского стиха и наставник молодых поэтов.
«Не за силу, не за качество
золотых твоих волос
сердце враз однажды начисто
от других оторвалось»…
Эти строки он написал много лет назад, когда был молодым и влюблённым. Это потом о нём напишут в энциклопедиях, как об известном советском поэте конца XIX начала XX вв, переводчике, сценаристе, видном деятеле русского футуризма, создателе «Левого фронта», лауреате Сталинской премии, исследователе русского стиха и даже…представителе союза «Председателей земного шара». За творческую жизнь Асеев опубликовал порядка 80 стихотворных сборников!
Детство без матери
Родился Николай Николаевич Асеев 10 июля 1889 года в небогатой дворянской семье в местечке под названием Льгов под Курском. «Городок был совсем крохотный – всего в три тысячи жителей, в огромном большинстве мещан и ремесленников. В иной крупной деревне народу больше, – так поэт описывал город детства в воспоминаниях. – Да и жили-то в этом городишке как-то по-деревенски: домишки, соломой крытые, бревенчатые, на задах огороды; по не мощеным улицам утром и вечером пыль столбом от бредущих стад на недальний луг; размеренная походка женщин с полными ведрами студеной воды на коромыслах... Город жил истовой, установленной жизнью».
Когда ему было всего шесть лет, умерла мама – Елена Николаевна, в девичестве Пинская. Отец работал страховым агентом, и ему приходилось много ездить. Пройдет несколько лет, он женится и переедет в Курск, а воспитанием мальчика займутся бабушка и дедушка по материнской линии. Дед был большим любителем охоты и рыбалки. Асеев вспоминал, что именно он рассказывал ему захватывающие истории. «Я его слушал, открыв рот и стараясь не пропустить ни одного слова. И хотя даже в том возрасте понимал, что большая их часть – всего лишь выдумка, они так захватывали, что казалось, будто они и в самом деле происходили. Оживали Робин Гуд, Рабле и Свифт, хо которых в те времена я еще ничего не слышал».
Бабушка будущего поэта, Асеева Варвара Степановна, в юности была крепостной. Ее выкупил из неволи дед, влюбившийся в неё во время одного из своих охотничьих походов. Она много помнила и рассказывала внуку из быта старой деревни. Эти рассказы тоже отразились на творчестве Асеева.
В 10 лет мальчика отправили в Курское реальное училище. Жил он у родного дяди по отцовской линии. Затем был Харьков, филологический факультет. Этот город не нравился Николаю, если бы не дом сестер Синяковых, которых позже назовут музами футуризма. За одной из них – Ксенией – он ухаживал. Забегая вперёд, заметим, что они счастливо проживут вместе полвека. Именно ей молодой поэт посвятил одно из знаменитых стихотворений «За косы ее золотые…».
Армия: рафинированный интеллигент
Начало первой мировой войны, 1915 -й год. Николая Николаевича Асеева призывают в армию, и только туберкулез в тяжелой форме позволил ему уехать домой на лечение. Спустя год о нем вспомнили, но к этому времнни произошла революция, которая принесла много перемен в жизни страны, как хороших, так и плохих. «Сейчас я двадцатисемилетний поэт, после событий февраля 1917 года, который словно оттолкнулся от стены, держась за которую учился ходить. Рафинированный интеллигент, которому больше нет нужды носить каторжный костюм военного, ведь нет больше силы, которая могла заставить», – вспоминает Асеев.
Маяковский
Это время подарило Асееву главную встречу – с поэтом революции. «Встреча с Маяковским изменила ход судьбы. Он стал для меня самым близким человеком», – признается он позже. – Наши взаимоотношения стали не только знакомством, но и содружеством по работе. Маяковский заботился о том, как я живу, что я пишу». Именно после этого в стихах Асеева усилились революционные настроения, они были пронизаны романтикой революции и гражданской войны. Сам Владимир Маяковский писал о нем: «Есть у нас Асеев Колька. Этот может. Хватка у него моя».
Однако Алексей Кручёных (русский поэт-футурист, художник) считал, что «Маяковский служит стихом, он служащий. А Коля – служит стиху. Он – импульс, иголка, звёздочка, чистое золото».
В 1921-м Асеев выпустил во Владивостоке сборник «Бомба». Почти весь тираж сожгли интервенты, которым не понравился «революционный цвет». Но один экземпляр книги дошёл все же до Маяковского. В ответ поэт прислал свое издание с подписью: «Бомбой» взорван с удовольствием. Жму руку – за!». В 1922 году Асеев с Маяковским редактировал журналы «Леф» и «Новый ЛЕФ». В соавторстве они выпускали стихотворные агитброшюры.
По словам Варлама Шаламова, в тот период Москва ждала больше творчества именно от Асеева, нежели от Владимира Маяковского, который вполне был способен создать «много шума, спора, зрелища и хорошей остроты».
В 1940-м, через десять лет после гибели Маяковского Асеев написал биографическую мемуарную поэму «Маяковский начинается», за которую получил Сталинскую премию.
Зачем и кому нужна поэзия?
Последние книги Н. Асеева «Лад» и «Зачем и кому нужна поэзия», по словам В. Шкловского – «Великие книги, книги на десятилетия». В них – определение поэзии, её духа, смысла. В последней Асеев вспоминает обо всех поэтах современности, в том числе – о Есенине. В литературном журнале появилась рецензия на книгу от академика Дмитрия Лихачева, который охарактеризовал сборник как блестящий.
Интересны воспоминания об Асееве советского киноведа и киносценариста Семена Фрейлиха, юность которого прошла в Рязани. Он жил на улице Хлебной (ныне Маяковского), учился в школе № 1. 
«Это неплохо – учиться у Маяковского, любить Пастернака; но самое ценное – стать самим собой, из неуклюжести своей, из нескладности – создать свой склад, свой напев, хотя бы и скромный, но отличающий тебя от других не ради оригинальничанья, а рада того, что люди зовут поэзией».
Асеев о «Чёрном человеке» Есенина
Для читателя, который любит стихи Сергея Есенина будут интересны воспоминания Асеева о встречах с поэтом. Их было три. О них рассказывается в сборнике «Сергей Александрович Есенин. Воспоминания. Под ред. И. В. Евдокимова. М.-Л., Государственное издательство, 1926 г. с. 180-195..
Встреча первая
Впервые Асеев встретил Есенина зимою 1924 года в кафе «Стойло Пегаса», куда зашел с женой выпить кофе. Пара собиралась покинуть заведение, «когда пробежал чем-то взволнованный швейцар, шепча что-то на ухо хозяину. Двери шатнулись и в сопровождении трех или четырех телохранителей вошел С. А. Есенин. Он был одет очень тщательно, больше того, щеголевато. Ловкое, в талию, пальто, заграничный котелок, белый шелковый шарф, трость на руке с золотым набалдашником <…> Есенин увидел за столом нас и тотчас же шагнул в нашу сторону. Блюмкин представил нас, называя его Сережей. Есенин, откачнувшись назад всем корпусом, 
будто желая лучше рассмотреть меня, подал мне руку ладонью вверх, хлопнув другою поверх моей. И в этом жесте мне мелькнуло что-то заученно-ласковое, традиционно-обязательное, выработанный какой-то церемониал на известный случай.
Аккуратно сложив пальто и котелок на диван, — подбежавшего швейцара он услал, отведя его рукой, — Есенин оказался в сером английского сукна костюме, сшитом, видимо, за границей. Ладная фигура его была очень элегантна, вокруг глаз лучилась та же ласковость, щеки были припудрены, волосы круто завиты — очевидно, у парикмахера.
— Так ты вот и есть Асеев! — начал он, усевшись и все время неотступно следя за мною каким-то одновременно и насмешливым, и жалобным взглядом.
— Я с вами давно-давно хочу свидеться, — продолжал он, путаясь между «ты» и «вы». — Я ваши стихи хорошо знаю.
— Ты настоящий русский! — неожиданно заключил он, всё продолжая усмехаться и жаловаться, и извиняться глазами.
<…> Я шутя предложил ему вступить в «Леф»* (* Журнал левого фронта искусства «Леф», под редакцией В. В. Маяковского.). Есенин посмотрел на меня без улыбки и, наклонившись к столу, сказал:
— Я мог бы работать у вас только на автономных началах. Чтоб выпустить собственную декларацию.
Я ответил ему, что он, наверное, смог бы не только декларацию напечатать, но что ему дан был бы целый отдел, которым он мог бы заведывать и вести по своему вкусу.
Он хитро улыбнулся и сказал загадочно-подозрительно:
— Эге! Вы бы дали мне отдел и устранили бы меня от дел! Нет. Я войду только с манифестом!».
Встреча вторая
«Затем я увидел Есенина в редакции «Красной Нови». Он сидел в кабинете А. К. Воронского совершенно пьяный, опухший и опустившийся. Щегольская одежда его обносилась и вытерлась. Голос звучал сипло и прерывисто. Он читал «Черного человека».
…не знаю, не помню,
В одном селе,
Быть может, в Калуге,
Быть может, в Рязани,
Жил мальчик
В простой, крестьянской семье
Желтоволосый,
С голубыми глазами.
<…> Есенин продолжал читать сиплым шепотом с присвистом и хрипами. Но стихи его тонули в общем гаме. Он увидел меня, стоявшего у него сбоку и несколько за спиной. Махнул безнадежно рукой и перестал читать.
Я вышел из комнаты, думая, что, может быть, мешаю. Смотрю — С. А. идет за мной:
— Ты куда?
— Я в «Круг» (дверь напротив).
— Зачем тебе в «Круг»?
— К заведующему издательством.
— Зачем тебе к ним ходить? Они должны к тебе ходить!
Я смеюсь:
— Ну, что ж поделать, видимо, пока не ходят!
— Ну, иди, да держи себя гордо… Вызывающе держи себя… понимаешь?
Я вошел в кабинет заведующего издательством. Все время разговора дверь открывалась, и Есенин нет-нет заглядывал в комнату, как бы проверял, как я «себя держу».
Встреча третья
«… я встретил его в ГИЗ'е. Это уж было совсем незадолго до развязки. Есенин еще более потускнел в обличье; он имел вид усталый и несчастный. Улыбнулся мне, собрав складку на лбу, виновато и нежно сказал:
— Я должен к тебе приехать <…> Есенин читал мне «Черного человека». (Поэма «Чёрный человек» была задумана Есениным за два года до гибели – Ред.). И опять этот тон подозрительности, оглядки, боязни преследования. Говоря о самой поэме, он упирал на то, что работал над ней два года, а напечатать нигде не может, что редактора от нее отказываются, а между тем это лучшее, что он когда-нибудь сделал.
Мне поэма действительно понравилась, и я стал спрашивать, почему он не работает над вещами, подобными этой, а предпочитает коротенькие романсного типа вещи, слишком легковесные для его дарования, портящие, как мне казалось, его поэтический почерк, создающие ему двусмысленную славу «бесшабашного лирика». Он примолк, задумался над вопросом и, видимо, примерял его к своим давним мыслям. Потом оживился, начал говорить, что он и сам видит, какая цена его «романсам», но что нужно, необходимо писать именно такие стихи, легкие, упрощенные, сразу воспринимающиеся.
— Ты думаешь, легко всю эту ерунду писать? — повторил он несколько раз.
Он именно так и сказал, помню отчетливо.
— А вот настоящая вещь — не нравится! — продолжал он о «Черном человеке». — Никто тебя знать не будет, если не писать лирики; на фунт помолу нужен пуд навозу — вот что нужно. А без славы ничего не будет! Хоть ты пополам разорвись, — тебя не услышат. Так вот Пастернаком и проживешь!
Я, похвалив его поэму, указав тут же, что по основному тону, по технической свежести, по интонациям она ближе к нам, в особенности к Маяковскому.
Он привстал, оживился еще более, разблестелся глазами, тронул рукой волосы. Заговорил о своем хорошем чувстве к нам, хотел повстречаться с Маяковским. О том, что он технически вовсе не отстал, что мастерство ему дороже всего на свете, но что мастерство это нужно популяризировать, уже подготовив почву известностью, что читатель примет тогда и технические особенности, если ему будет импонировать вознесенное до гениальности имя. Вообще в этом разговоре он оказался очень организованным, знающим и деловито-обостренным хозяином своей профессии, учитывающим все возможности и препятствия на своем пути <…>
Восстанавливая в памяти свои встречи с С. А. Есениным, я хотел бы указать на главное впечатление, которое оставалось у меня от них. Оно заключалось именно в том осадке тяжести и жалости, которые неизменно он вызывал к себе. И мне кажется, что все его прославленные «подвиги» были, с одной стороны, той формой «защиты» от непопулярности, о проклятии которой над талантом говорил он мне, а с другой — давней болезнью, неустановленной и после его смерти.
Болезнь собиралась вокруг него спертой атмосферой мнительности, боязни одиночества и непризнания, которые вылились в тяжелую форму подозрительности, ненужной хитрости и упрямого доказательства отсутствия страха перед всем этим, объединившимся в странного незримого врага, поджидавшего его в повышенно реагирующем воображении и приведшего поэта к гибели»...
Но вернёмся к Николаю Асееву. Под влиянием Маяковского он написал немало агитационных стихов, но жизнь потихоньку успокаивалась, и в его поэзии появилась лирика, в которой отчётливо прослеживаются есенинские мотивы:
Стихи мои из мяты и полыни,
полны степной прохлады и теплыни.
Полынь горька, а мята горе лечит;
игра в тепло и в холод – в чет и нечет.
Или
Деревья растут убежденно
и утро, и вечер, и ночь,
деревья растут каждоденно –
стоишь ли, уходишь ли прочь…
или
Нет, лица цветов не бездушны!
Приметьте, как, слабо дыша,
в далекое небо послушно
от них отлетает душа.
Есть у Николая Асеева и замечательные стихи для детей. Например это –:
СНЕГИРИ
Тихо-тихо сидят снегири на снегу
меж стеблей прошлогодней крапивы;
я тебе до конца описать не смогу,
как они и бедны и красивы!
Тихо-тихо клюют на крапиве зерно, —
без кормёжки прожить не шутки! —
пусть крапивы зерно, хоть не сытно оно,
да хоть что-нибудь будет в желудке.
Тихо-тихо сидят на снегу снегири —
на головках бобровые шапочки;
у самца на груди отраженье зари,
скромно-серые перья на самочке.
Поскакали вприпрыжку один за другой
по своей подкрапивенской улице;
небо взмыло над ними высокой дугой,
снег последний позёмкою курится.
И такая вокруг снегирей тишина,
так они никого не пугаются,
и так явен их поиск скупого зерна,
что понятно: весна надвигается!
«Со стихами уходил он из жизни…»
Но время… Время, ушло, как вода сквозь пальцы…
В последние годы поэт тяжело болел. Как вспоминала Ксения Асеева: «В последний день его жизни, когда я пришла в больницу «Высокие горы», Николай Николаевич сел на постели и начал читать стихи. Со стихами уходил он из жизни…»
Поэта не стало 16 июля 1963 года. Круг жизни замкнулся.
Галина Мазненко, журналист
